Шанс, в котором нет правил [черновик] - Ольга Чигиринская

— Он разбит, — Хакума подходит ближе, кладет на плечо руку. — Сломлен, подавлен, устал и потерян. Неужели тебе мало?

— Он жив, — сквозь зубы произносит мальчик. — Что с того, что он разбит? Я тоже был разбит. Я тоже таскался по горам и долам, усталый и потерянный. Но я встретил вас и обрел силу. Если отпустить его живым — он тоже сможет обрести силу.

— И обрушит ее на другого виновника твоих несчастий, господина из Камакуры. Путь осуществляет себя в этом мире подобно воде, мальчик. Кода она тверда — ее можно разбить, — Хакума ударил посохом по сосульке, свисающей со стрехи — та раскололась и упала в снег. — Но когда она растаяла — кто одолеет ее? Когда она выкипела в пар — кто поймает ее? Ты все еще пытаешься бороться с Путем.

— Нет. Вы не понимаете. Неважно, кто из них победит. Важно, что, кто бы ни победил, все вокруг запомнят — вот так правильно. Так берут власть, так держат власть. Что останется от нашей страны, от моей, от вашей, если дать им волю?

— Ты смешон. Вспомни этих крестьян там, внизу. Я живу здесь уже больше ста лет. Они и не заметили смены Фудзивара на Тайра, а Тайра на Минамото. Люди Куро, которых они приютили сегодня, для них ничем не отличаются от тебя, каким ты был той весной. Разве что их больше. Что останется от страны? То же, что в ней было всегда. Хижины горят каждый год — и каждый год отстраиваются заново. Сегодня они вынесут тебе самого бесполезного младенца — а по осени его мать родит нового и забудет об этом — они и так мрут, как мышата.

— Да, но было время — и это не сказки, когда они не плодились так и так не мерли, когда власть не брали оружием и никто даже не мог о том помыслить. Вы уже родились в черные времена, но еще ваш высокочтимый отец застал те дни.

Мальчик поворачивается к учителю.

— Все меняется, даже здесь, даже в таких местах. Просто медленнее.

— Все меняется; в этих переменах и заключается постоянство. Небесная четверка вернулась. Допустим, ты их убьешь. Что с того? Они вернутся снова.

— Небесная четверка? — изумился мальчик. — Вы хотите сказать…?

— Да. Я присмотрелся к ним утром. В образе Куро, несомненно, явился вновь Райко, и трое из четверых его витязей здесь. Огромный монах, лучник и мальчишка, который носит на шлеме орлиный хвост — это Саката, Урабэ и Ватанабэ. Они, конечно, не те, что были тогда — сочетание скандх никогда не бывает одинаковым; но сходства достаточно для узнавания. Интересно, куда делся четвертый — погиб в боях или просто разминулся со своим господином на дорогах судьбы?

— Но разве вы… верите не в Путь? — изумился мальчик.

— Я сказал этому недотепе-монаху правду: я верю в Путь, и Восьмеричный путь — лишь малая часть великого Пути. Разве «недеяние» и «пустота» — не одно и то же? Ты смотришь на Куро и пылаешь местью, а между тем должен бы на его примере научиться тому, что есть в этом мире пыли страсть. Райко состоял из преданности клану, воинской доблести и сострадания к людям — и посмотри, Райко умер, а его страсти в потоке Пути породили Куро. И тех четверых связывала взаимная любовь и преданность к господину. Их тела истлели — но тяготение любви и преданности соединило их в новых телах. Желание мстить привязывает тебя к ним, а их — к тебе. Я истребил это желание — и они прошли мимо, не тронув меня. Если бы я пестовал это желание — мы бы сразились, и, связанные ненавистью, опять возродились в потоке Пути. Ты ненавидишь Куро — но зачем-то хочешь связать свою судьбу в вечности с его судьбой. Остановись.

— Но даже если так, отчего мне не стать… камнем, преграждающим поток. Пусть возрождаются, вашей милостью, господин и учитель, я буду жить жизнью земли долго, может быть — всегда. Пусть приходят, они просто умрут снова.

Что-то вдруг перехватывает его горло, давит на плечи, гнет к земле со всей тяжестью гнева, на который способно древнее и злобное существо. А потом внезапно отпускает.

Мальчик откашливается, стоя на коленях в снегу.

— Я никогда доселе не применял к тебе ту власть, которую имею над тобой, — говорит Учитель. — Я мог бы использовать ее раньше — во зло. Или теперь — во благо тебе. Но я не стану. Ступай. Рано или поздно ты все поймешь, но если тебе нужно пройти через этот соблазн — да будет так. Иди и убей Куро.

— Я бесконечно благодарен вам, учитель, — говорит мальчик.

И это вправду так. Не потому, что позволил мстить. Потому что признал за ним право решать.

Мальчик бежит по склону вниз, бежит, уклоняясь от тропы, протоптанной челядью Минамото — и не проваливаясь в снег. В этом лесу, который он изучил за последние полгода, ему не нужны дороги. Длинные тени, расползаясь по склону горы, укрывают его от последних лучей заходящего солнца.

Уловив присутствие человека, мальчик останавливается и укрывается за стволом. Топот неуклюжих ног, сопение — и над сугробом показывается неопрятная голова здоровенного монаха, в коем учитель признал перевоплощенного Саката Кинтаро.

Мальчик смотрит, как тяжело тот взбирается по крутой тропе, как напряжена бычья шея… Нет, думает он. Не нужно. Учитель сам постоит за себя, тем более — противник всего один. Куро Ёсицунэ — вот главная цель. Низкорослый черномазый гаденыш с выступающими вперед, как у белки, зубами. А этот безмозглый бык — пусть уходит, волоча за собой повозку собственной судьбы. Мальчик усмехается, пропускает монаха и мчится дальше, вниз…

В одном учитель прав. Нет нужды будить врага, называть ему свое имя… Победа все равно будет легкой, гордиться тут нечем — так что незачем оказывать Куро такую высокую честь. Он просто умрет, как животное, каковым и является. Мог бы быть человеком, если бы понял и принял свое место в мире, но предпочел другое. Он умрет и его люди утром найдут его холодным — и будут знать, что не сумели сберечь господина.

Пусть после этого поступают с собой, как знают.

Мальчик подпрыгнул — и сбил ладонью снег с ветки. Снежинки казались теплыми и долго не таяли.

Бэнкэй, пока взбирался к хижине отшельника, взмок весь и разгорячился, а это значило, что сразу по приходе надо будет хорошенько поддать — чтобы не простыть. Погромче скрипя снегом, чтобы не застать хозяина врасплох, он подошел к хижине, отдернул полог и просунул туда голову.

— Здорово, отец! — и, не дожидаясь приглашения, вошел весь.

Отшельник глядел на него с легкой насмешкой.

— Ну, раз уж пришел — заходи, — сказал он.

— Огня не жжешь? — удивился Бэнкэй.

— Мне не нужно. Но ради тебя, пожалуй, разожгу. Все-таки гость.

Бэнкэй поставил плетушку сакэ на пол, прислонил нагинату в углу, сел на чурбачок.

— Вот, принес помянуть твоего послушника. Нехорошо вышло все-таки.

— Ты так думаешь? — отшельник склонил голову набок, а потом отвернулся, пошарил на полке, добыл кресало и трут. — Сходи за дровами. Задняя стена дома ими обложена.

Зачем дрова, если ему не холодно, думал Бэнкэй… разве что для ученика, так непохоже, чтобы мальчишку особенно баловали теплом.

— Ты похоронил его? — спросил Бэнкэй, вернувшись с охапкой валежника.

— Нет, он ушел.

Бэнкэй чуть дрова не выронил.

— Как ушел?

— Да так, ушел. Твой друг ошибся, он не был мертв. Во всяком случае — не больше, чем я, и гораздо меньше, чем ты.

— Все загадками говоришь, — трут затлел, огонь перекинулся на пучок соломы, который отшельник спокойно выдернул из крыши, потом — на хворост, и, наконец, весело заплясал на дровах.

— В этом нет никакой загадки. Жизнь и смерть — одно. Или, если тебе угодно, смерть — просто более совершенная форма жизни. По-настоящему жить может только тот, кто уже освободился от своего трупа. Ты — еще не освободился, а мой ученик освобождается с каждым днем все больше.

— Все мы со временем освобождаемся от своего трупа. Он становится землей, а мы уходим дальше. Многие считают благом жить так, будто это уже случилось.

— Но не твой господин, — усмехнулся отшельник. — Впрочем, какое мне дело. Освободиться от трупа, монах — это нечто большее, нежели просто умереть. Смерть не даст тебе ничего, если ты унесешь в перерождение свои страсти — они вновь соберут труп, уже на новом месте. Ты это знаешь не хуже меня. Но если должным образом очиститься от страстей здесь — не так, как очищаются последователи Шакья-Муни, но так, как делают наследники Древнего Младенца — то тебя больше не тянет ни в круг перерождений, ни в нирвану.

— П-поясни, — не понял Бэнкэй.

— Учителя буддийских школ уподобляют нирвану озеру, в котором угасло всякое колебание волн, не так ли?

— Так.

— А существование в круговороте Сансары — постоянному колебанию волн под ветром.

— Верно.

— Ну так вот, уподобившийся Древнему Младенцу не впадает в озеро и не волнуется под ветром. Ибо он не вода, но камень в потоке.

Бэнкэй разлил сакэ по плошкам и поднял свою в честь хозяина.